Кто бы мог подумать, что два главных детских писателя XX века Корней Чуковский и Самуил Маршак долгие годы вели негласную войну: за награды, за читателя, за право называться главным другом детей Советского Союза.
Их дружба когда-то казалась нерушимой: общие идеалы, схожие судьбы, работа бок о бок. А потом всё изменилось. Один назвал другого лицемером. Оба замкнулись. Дело дошло до демонстративного игнорирования и пятнадцатилетнего молчания. Из-за чего же поссорились два гения?
Чуковский и Маршак были слишком похожи, чтобы не столкнуться. Они были не просто коллегами по перу, их биографии и характеры словно отражали друг друга. Оба из семей, которым не светили ни привилегии, ни блестящее будущее. Оба – самоучки, рано осознавшие, что нужно что-то доказывать – и себе, и другим. Корней Иванович был незаконнорожденным сыном прачки, исключённым из гимназии по «указу о кухаркиных детях». Самуил Яковлевич – выходец из бедной еврейской семьи, которой запрещалось жить в столицах и поступать в престижные учебные заведения.
Чуковский родился в Петербурге и при рождении получил имя Николай Корнейчуков. Отчества у него не было – и эта пустая строчка в документах причиняла ему боль. Он говорил, что чувствовал свою «незаконность» всем телом. Когда показывал документы дворнику или швейцару, ему казалось, что его презирают. В 16-17 лет, когда других юношей уже называли по имени-отчеству, он, будучи уже усатым, просил: «Зовите меня просто Колей». Спустя годы, став уже знаменитым, он вспоминал это со жгучим стыдом.
Такому мальчику никто не прочил большой судьбы, но он всё равно добился успеха. Сначала пробился в газету и прославился как дерзкий и остроумный публицист, потом стал детским писателем. Придумал себе и имя, и отчество, и стал Чуковским. Когда это имя узнала вся страна, внезапно объявился отец. Чуковский поговорил с ним в кабинете, потом вынес его чемодан за калитку, проводил гостя и спокойно вернулся к семье за стол: «Почему никто не обедает?» Ни объяснений, ни комментариев.
Маршак рос в другой среде, но с похожими болевыми точками. Родился в Воронеже, вырос в Витебске, в бедной еврейской семье. Его дед был раввином, но это не спасало от дискриминации. Евреи не могли свободно выбирать место жительства или учёбы. Сёма, начавший писать рано, так и остался бы сочинять стихи на иврите в провинции, если бы не знакомство с влиятельным критиком.
Владимир Стасов прочёл стихи подростка и заинтересовался им. Он вытащил даровитого юношу в Петербург: устроил в престижную гимназию, нашёл жильё, ввёл в литературные круги. Но после смерти Стасова поддержка исчезла. Екатерина Пешкова, жена Горького, приютила его на время в Ялте – и на этом всё закончилось. Маршак оказался один. Писал в газеты, путешествовал по Ближнему Востоку как репортёр.
Оба писателя были прирождёнными рассказчиками: и на бумаге, и в жизни. Любили шутки, каламбуры, играли словами, как жонглёры. Казались лёгкими, даже чудаковатыми, но под этим фасадом пряталась тяжесть, которую они несли всю жизнь. Чуковский и Маршак умели рассмешить кого угодно, но сами редко бывали по-настоящему беззаботными. Смех у обоих всегда был с оттенком усталости, а семейные трагедии – почти идентичны.
Чуковский прославился не только сказками, но и тем, как вёл себя в быту. С гостями он мог устраивать мини-спектакли: преклонялся на одно колено, разыгрывал трагедии на крыльце, споря, кто должен войти первым. Его секретарша Клара Израилевна, уставшая от этих вечных реприз, наблюдала за ним с ироничной нежностью. Когда Корней Иванович вытягивал ноги и командовал: «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома ещё никто не отменял!» – она молча приносила обувь и никогда не спорила.
У Маршака своя «домашняя сцена» была с Розалией Ивановной – строгой, сухой, но преданной домоправительницей. Он вечно поддевал её за немецкое происхождение. Когда по радио объявляли воздушную тревогу, Маршак стучал ей в стену: «Розалия Ивановна, ваши прилетели!» Она покрывалась пятнами от возмущения, а он продолжал. Маршак забывал бумажник, терял ключи, застёгивался не на те пуговицы. «Без Розалии Ивановны, – признавался он, – я бы пропал». При этом жаловался на её кофе: «Опять сварили какую-то гадость!». И через минуту добавлял: «Розалия Ивановна, вы как солнце…