Но все эти годы Мария Вениаминовна будто бы не желает считаться с тем, что родиться ей довелось в одной стране, а жить совсем в другой.
А живет она по личному кодексу правды и чести. Ну, что же, выгнали, так выгнали. С чердака на Беговой Юдина перебирается в предместье (сейчас это уже даже не окраина Москвы!), В деревянный дом. С маленькими оконцами, с видом на рощу и в тишину. И пишет другу Борису Пастернаку: «Здесь тишина невообразимая. Вижу закаты и восходы, иней, слышу ветер и птиц. Топлю печь и порою таю снег для питья и мытья... Благодарю Провидение каждый день, ибо окружена молодыми душами... Начались уже занятия с моими обожаемыми студентами».
Они приезжают к ней за город. И заниматься на рояле можно допоздна, не мешая соседям. И молиться, не таясь от людей и без насмешек атеистов...
.Вся Москва взбудоражена травлей Пастернака. Он ей не пишет. Она, дорожа дружбой, не рискует навещать их с Зинаидой Николаевной в Переделкино, чтобы случайно не подставить. И она пишет ему: «Дорогой Боря, дух мой бодр! Я в полном обладании сил. Нынче дала 25 концертов, и студенты выступали раз 30! Отгрохала Четвертый концерт Бетховена и Шуберта в Малом зале. Было исключительно удачно... Билеты спрашивали от Никитских ворот, их не было... Устаю ужасно, но работаю как машина; и так почти без передышек уже много-много лет... Жить трудно, так хочется беспрепятственно заниматься искусством, но этого нет, для этого надо так или этак лгать, а я не хочу, не умею и не буду…»
Времена универсальны. Но искусство и власть не совместимы. А если кто и рискует попробовать запрячь их в одну телегу, то да, нужно лгать. Самое печальное – не ей, власти, а самой себе… Сказать, что органы обозлены ее отношениям с Борисом Леонидовичем, значит, не сказать ничего. Юдину ненавидят. Стоит прийти в Минкульт, – шепчутся за спиной. Фурцева, которой часто удавалось найти общий язык с артистами, художниками, махнула на пианистку рукой. Ее предупреждают друзья, близкие к верхам. Ей намекают. Ее ограничивают: не больше семи концертов в год. А она читает его (Пастернака) стихи прямо со сцены, между музыкальными номерами...
.. Они знакомы с поэтом издавна. Еще в 29-м году она, созвонившись, попросила перевести несколько стихов Рильке, из «Stundenbuch», даже деньги предлагала, он отказал. Но вскоре судьба их сводит вновь. Нейгауз советует Пастернаку «послушать одну пианистку из Ленинграда». Кто такая? Генрих объясняет, что он сам, как музыкант, перед нею ничто. Она, конечно, со странностями, еврейка, а носит вериги под платьем и крест. И Бог весть что еще вытворяет... Непредсказуемая девица!
После концерта Юдиной Пастернак с восторгом пишет сестре: «Она играла Баха, Крейслериану, несколько вещей Hindemit`a, и снова Баха, главным образом органные его хоралы. В антракте я ей послал единственное, с чем из вещей Rilke я мог расстаться, и что было у меня под рукой: юношеский сборник слабых для позднейшего Rilke рассказов «Am leben hin» («К жизни внутри» - нем., А.Г.)» На форзаце Пастернак пишет размашисто и щедро: «Простите, что не знал, кто Вы. Напишите из Ленинграда, переведу все, что захотите»».
И полилась дружба, долгая, пожизненная. Пока не наступил день, когда Мария Вениаминовна с Рихтером, и Нейгауз, стараясь не плакать, по очереди играли на рояле Пастернака в Переделкино, в тесноватой комнате, у его гроба…
«Рояль дрожащий пену с губ оближет.
Тебя сорвет, подкосит этот бред.
Ты скажешь: - Милый! - Нет, - вскричу я, - нет!
При музыке? - Но можно ли быть ближе…»