29 сентября – день рождения известного русского драматурга, философа и переводчика Александра Васильевича Сухово-Кобылина. Хотя его имя современный читатель почти не знает. Между тем Сухово-Кобылин – персонаж трагический, его жизнь поражает крутыми виражами и совершенно необъяснимыми ударами судьбы. А пьесы его, в своё время гремевшие на сценах русских театров, сейчас вновь актуальны и злободневны.
Имя Александра Сухово-Кобылина сегодня главным образом связывают с тремя написанными им драмами ("Смерть Тарелкина", "Дело", "Свадьба Кречинского"), хотя он не был профессиональным писателем, а свою долгую жизнь — в силу стечения несчастливых обстоятельств — посвятил литературно-философской тяжбе с современниками и собственной судьбой.
Александр Васильевич принадлежал к старинному дворянскому роду, его предки играли заметную роль при дворе Ивана Грозного. Отец, подполковник артиллерии, участвовал в Отечественной войне 1812 г. и взятии Парижа.
Юноша имел возможность общаться с цветом интеллектуальной элиты Москвы: Герцен, Огарёв, профессура Московского университета – все они любили заглянуть в гостеприимный дом Сухово-Кобылиных.
 |
Александр, гордость семьи, поступил в Московский университет на физико-математическое отделение философского факультета, где блестяще учился. Его конкурсное сочинение было удостоено высшей награды, а математика и философия навеки стали для него камертоном. По окончании университета он продолжил учиться в Германии, слушал лекции Гегеля, встречался с Гоголем, а потом вернулся в Москву. |
Но судьба уже поймала его на крючок. В одном из парижских кафе он познакомился с модисткой Луизой Элизабет Симон-Деманш и уговорил её поехать в Россию. С самого начала было ясно, что их отношения не имеют перспективы. Все кончилось резко и страшно. 9 ноября 1850 г. за Пресненской заставой на Ходынском поле найдено тело Луизы Симон-Деманш. Александр Васильевич был арестован по подозрению в убийстве. С этого момента началось его хождение по мукам.
Сухово-Кобылин всегда существовал отдельно от собственных сочинений и во все времена вызывал недоумение: его имени как бы не было. Его редко упоминали даже те немногие собратья по цеху, которые относились к нему благосклонно. Его вспоминают лишь специалисты, и , как правило, лишь в связи с громким судебным скандалом 1850-х годов.
Но тем не менее в русской культуре Сухово-Кобылин занимает особое место. Абсолютная иноприродность его пьес ощущалась сразу всеми — читающей публикой, зрителями, критикой, цензурой, актерским составом, привлекаемым к исполнению его пьес на московской и петербургской сценах. Один из его современников, писатель и государственный деятель Дмитрий Петрович Голицын, очень точно оценил «Картины прошедшего»: «Он написал фарс, невероятный, сбивающий с толка, как самые крайние измышления Козьмы Пруткова».
Сухово-Кобылин вошел в литературу случайно. «Свадьба Кречинского» создавалась как раз в то время, когда автор был обвинен в убийстве и находился под арестом. Литературный дебют оказался результатом сильной психологической травмы, по его собственным словам, «надвое разрубившей мою жизнь». Эта жизненная катастрофа и сделала из него — светского льва, жуира, сердцееда и острослова — драматурга и философа, почти затворника, навсегда расставшегося с Россией.
 |
|
«Свадьбу Кречинского» не сговариваясь отвергли лучшие актёры Москвы и Петербурга. Ни один из них не пожелал взять её для бенефиса. Автор совершенно пал духом. С большим трудом его уговорили прочитать ещё раз – в присутствии актёра Малого театра Шумского. Сухово-Кобылин читал неохотно, готовясь услышать свежую порцию неприятных истин – актёрам он больше не доверял. Но Шумский с первых же сцен загорелся – и стал буквально рвать у автора рукопись, чтобы поскорее поставить её в Малом театре. Работа закипела.
Успех был ошеломительный. На второе, третье и даже десятое представление мест достать было невозможно. Зал ревел от восторга. Через некоторое время поставили «Свадьбу» и в Петербурге – и тоже с аншлагами.
 |
 |
Так кто он, Сухово-Кобылин? Не драматург-дилетант, написавший всего три пьесы, словно бы случайно удавшиеся. И не профессионал-ремесленник. Сам он видит себя участником и очевидцем крайне болезненных исторических процессов, происходящих в России. Видит себя пострадавшим, жертвой и одновременно свидетелем и судьей. Ему открылась изнанка — бездна «российского кошмара». И этот опыт проживания, преодоления бедствий (в их числе и потеря состояния, уникальной фамильной библиотеки, собственного рукописного архива, уничтоженного в 1899 году во время пожара в Кобылинке, родовом имении) лег в основу личного испытания-эксперимента, в ходе которого он призвал к ответу русскую классику, европейскую философию (от Платона до Шопенгауэра), собственную биографию и судьбу.
 |
«Количество потерь в моей жизни превысило допустимые пределы. Со смертью и старостью я спорил пьесой „Смерть Тарелкина”, здоровым образом жизни, а также своим философским учением „Всемир”, в котором обоснована и путем математических исчислений доказана возможность перехода человечества, благодаря развитию, в другое качество, качество бессмертия», — писал он в дневнике в 1881 году. |
Он продал всё, что только ещё можно было продать, – и купил небольшую виллу на Лазурном берегу, в городке Больё-сюр-Мер.
Один-единственный раз старый драматург выехал на родину – в мае 1900 г., во время празднования 150-летия русского театра в Ярославле давали среди других спектаклей «Свадьбу Кречинского». Едва ли не впервые в жизни Сухово-Кобылин изменил своему гордому правилу - никогда не выходить на поклоны на сцену.
В ХХ веке свершилось то, о чём мечтал автор: его трилогия была поставлена и сыграна – спектакль за спектаклем. Трилогия Сухово-Кобылина изобразила современную ему русскую жизнь в трех составляющих: падение дворянства, беззаконие, распад личности, обуреваемой наживой и местью.
 |
 |
 |
Сегодня это имя мало кому известно. Но почему сквозь безопасную пленку времени, отделяющую нас от давно прошедших времен, нет-нет да и прорвется что-то обжигающее? Все дело в каком-то особом «химическом составе» сухово-кобылинской драматургии. Каждая часть трилогии отмечена именно провиденциальной завершенностью и неизбежностью, в которых сгущается гротесковая абсурдность российской истории. Русский Кафка? Пожалуй, да.